Моя самая любимая работа — та, которая сейчас стоит у меня в мастерской

Работы, в которых мы узнаём себя

Имя Зорикто Доржиева знакомо многим. В его работах оживают картины детства в деревне, непоседливость и озорство маленьких героев и героинь, взрослые кочевники и воины в степи, женские образов, ремейки известных европейских картин, буддийские мотивы… — творчество художника мало кого может оставить равнодушным.

Зорикто Доржиев родился в творческой семье в Улан-Удэ в 1976 г. Свой художественный путь он начал в Бурятском республиканском училище культуры и искусства. Впоследствии, его персональные выставки успешно прошли в Лондоне, Брюсселе, Страсбурге, Люксембурге, Москве, Санкт-Петербурге.

Доржиев работает в станковой живописи, графике, книжной иллюстрации, скульптуре, а также как художник кино. Его творческий метод включает в себя, главным образом, синтез фигуративной традиции академической школы и культурного наследия кочевых народов Бурятии. С последним Доржиев работает особенно внимательно и деликатно.

"говорит республика" пообщалась с Зорикто Бальжинимаевичем о темах детства, степи и буддизма в его творчестве, влиянии отца (Бальжинима Доржиевич — заслуженный художник РФ, много лет проработавший главным художником Бурятского драматического театра) и многом другом.

Я был совершенно обычным ребёнком: в меру творческим, в меру любящим играть и носиться на улице. Очень сильно обожал свою деревню и бабушку, куда на летние каникулы меня отправляли. Эти ощущения и воспоминания как раз проявляются в персонажах моих картин. Наверное, если бы я умел это выражать словами, я бы стал писателем.

Помню один такой драматичный момент… Драматичный и романтичный одновременно — когда вдруг в один прекрасный момент детство закончилось. А всё произошло из-за того, что в соседний дом моего близкого друга, с которым мы жили на одной улице через два дома, приехала девочка, вроде бы из города.

Мы в тот момент играли во дворе, и всё — однажды увидев её, и он, и я, мы как-то, не сговариваясь, поняли, что, кажется, детство закончилось. Мне уже было совершенно неинтересно бегать с самодельными винтовками, стрелять из лука, лазить по деревьям, искать какие-то сокровища в лесах и полях. Это было ощущение, очень хорошо помню, какой-то тоскливой безысходности и в то же время — какого-то безграничного счастья.

Я всегда говорю, что из всех учителей, которые были в моей жизни (а это учителя, в первую очередь, в художественном училище, затем в художественном институте, позднее в творческих мастерских академий художеств), всё равно наиболее важной фигурой, конечно же, является отец. Не как человек, который меня учил рисовать — а он меня совершенно не учил рисовать, — а, наверное, как некий наставник, который помог посмотреть на мир каким-то очень необычным взглядом.

Он и сейчас действующий и активный художник, который, наверное, даст фору многим молодым художникам своей плодовитостью, творческим подходом и энергетикой. Отец — очень импульсивный, эмоциональный человек. Это хорошо видно по его работам: они все очень динамичные, очень яркие и жизнерадостные, с каким-то неким праздником внутри. Вот это ощущение создания какого-то чуда, какого-то волшебства на холсте…

То есть когда ты перерабатываешь через себя увиденную, придуманную или переваренную информацию, ты ведь волен создавать что-то совершенно новое, в этом мире до тебя и до твоих действий ещё не существовавшее. И, наверное, вот это ощущение создания новых миров, новых вещей — оно мне передалось от отца. И за это я ему очень благодарен.

Надо вернуться лет на 20 назад, когда появился ремейк на Джоконду Леонардо да Винчи — “Джоконда-Хатун”. Мне тогда, в первую очередь, хотелось отдать какую-то дань уважения академической школе, классическому искусству. Отдать дань той длительной школе, которую я проходил в течение тринадцати с половиной лет, и вместе с тем — попробовать заявить о себе каким-то очень радикальным способом.

В то время, кажется, ещё не было такого понятия как мем, но мне была прекрасно понятна эстетика поп-культуры — когда ты волен по-своему интерпретировать любое произведение. Поэтому, может быть, где-то — интуитивно, а где-то — отчасти осознанно и появилась такая работа. Позднее появились и другие такие работы, ремейки на “Данаю” Тициана, “Девушку с жемчужной сережкой” Вермеера и др. Одна из последних — это “Пьета” микеланджеловской скульптуры в живописи.

В моём понимании у всех творчески осознанных людей, занимающихся профессионально творческими процессами, всегда есть удобные и понятные для себя инструментарии, с помощью которых они выстраивают свою картину мира. Благодаря этим характерным только для этого конкретного автора инструментам, мы и узнаем те или иные произведения.

В моём случае степь — это тоже часть того инструментария, которым мне удобно, понятно и даже органично, наверное, пользоваться. Кроме того, степь чисто исторически имеет отношение к культуре номадизма, к культуре кочевников. Наконец, с художественной точки зрения, это тоже удобно, потому что в таком более-менее пустом и понятном пространстве всегда легче работать с персонажами. Наверное, это даже можно сравнить с театром: на пустой сцене герой, актёр будет лучше читаться как самостоятельный образ, нежели вся сцена будет заставлена какими-то сложными декорациями.

Стиль, который я специально назвал “Ваджра-панк”, составленный наполовину из буддийского понятия и панка, заключает в себе совмещение противоположностей.

Сам я себя не считаю верующим человеком. Но в моём глубинном понимании, художник — любой творческий человек — создаёт некую собственную вселенную, в которой существуют какие-то свои понятия, законы, причинно-следственные связи и другие подобные вещи. Не то, чтобы я как-то намеренно вырабатывал или последовательно шёл к этому стилю. Это происходило достаточно интуитивно и органично. Я не ломаю себя специально для каких-то экспериментов. Наоборот, это происходит отчасти потому, что мне хочется пробовать разные вещи, покорять новые для себя плоскости и грани, обнаруживать вдруг новые моменты, которые, как мне кажется, могут быть интересными как для меня, так и для зрителей.

Действительно, я всегда сторонился историзма и документализма. И вообще, слово «этнография» для меня несколько умаляет тот посыл, который я стараюсь вкладывать в те или иные вещи. Ведь что такое этнография? Это рассказ о традициях и культуре. Это то, чего у меня в картинах никогда не было. Да, я могу использовать лишь элементы бурятского национального костюма, но и то — в достаточно фантазийной, свободной подаче.

Раньше, в период учёбы и написания дипломов, я обращался к музейным каталогам, смотрел вещи, связанные с артефактами и т.д. Это был период познания истории, материального мира, культурного наследия и всего с этим связанного. Но для свободного полёта мне достаточно этой отправной точки. Оставаться где-то там, в (достаточно) узкой сфере исторической живописи, мне всегда было неинтересно. То есть я нисколько не умаляю заслуг художников, занимающихся историческими темами, — там есть свои понимания и взгляды на вещи. Но, мне это, к сожалению или к счастью, оказалось не очень близко.

Кроме того, я думаю, что история во все времена — и сегодня мы тоже это видим — всегда подвергалась каким-то сомнениям, пересмотрам, процессам, которые бы переосмысливали те или иные вещи, их значения и смыслы. Поэтому даже в строго исторических темах, я думаю, всегда есть пространство для фантазии, какой-то более свободной интерпретации. А когда ты касаешься древних, культурных традиций, то тем более доля этой фантазии возрастает настолько, что ты волен интерпретировать это совершенно по-своему.

Как правило, моя самая любимая работа — это та, которая сейчас стоит у меня в мастерской. Та, над которой я сейчас работаю.

Да, такой ответ — это, отчасти, хитрая попытка уйти от сложного вопроса. А с другой стороны, это действительно так, потому что то, над чем ты сейчас работаешь, всегда является самым важным для тебя. Голова занята только этим процессом. Ты не оглядываешься на уже сделанные вещи или на процессы, которые привели тебя к сегодняшнему моменту. Ты работаешь так, как велит тебе момент, именно конкретный сегодняшний момент. Поэтому всё, что у тебя происходит сейчас в голове, перекладывается на холст, на бумагу, и это занимает всего тебя и, действительно, является на сегодня самым важным.

В фильме Зорикто Доржиев рассказывает о своих методах работы, источниках вдохновения, буддийской философии и размышляет о природе творчества. Художник делится тем, как он в какой-то момент пришёл к идее того, что у всего в этой жизни есть слои — в техническом, и смысловом плане. И эта мысль стала одной из главных идей его искусства.

Раньше я немного напрягался и отрицал какие-то вещи, связанные с этникой. Я считал (да и до сих пор считаю), что понятие «этники» — это неправильное позиционирование в отношении моих работ.

Но со временем я стал относиться к таким вещам совершенно спокойно. Экзотизация — это нормальный, естественный процесс. Если мы будем рассматривать современное искусство, например, Новой Зеландии или одной из стран Африки (и я сейчас не касаюсь традиционных, национальных вещей или ремесёл, а говорю только в разрезе современного искусства), то мы увидим в нём незнакомые нам элементы. А что такое экзотика? Это то, что не вписывается или не совсем попадает в те конструкты, которыми насыщено сегодняшнее глобальное медиапространство, воспитанное на культуре кино, шоу бизнеса, литературы, музыки и пр. Естественно, всё, что чуть-чуть не вписывается в эти глобальные параметры, будет восприниматься экзотически. Поэтому, как мне кажется, такое восприятие совершенно нормально.